Над героем

Элери Битикчи

Первое, что поразило меня в Америке - это огромные пространства, зеленые равнины, широкие пояса лесов, где я впервые увидел на природе оленей и енотов. Великие озера, Великие леса, Великие болота, мангровые леса, Океан с совсем близким островом Свободы и супкоманданте Маркосом на другом берегу залива, ирокезы, могикане, гуроны, семинолы, тропы слез - эти места возвращали меня в мое индейское детство с луками, перьями, с Ункасом, Ациолой и Гойко Митичем, с вечной войной за правду и добро, которую ведут все дети в свободное время - после тесной, маленькой горной Киргизии, природа Америки мне казалась чудом великого Маниту. Деревья там весной покрываются такой сплошной богатой шапкой цветов, что ставшая рациональной, американская природа даже не тратится на запахи. Их цветы не пахнут - вероятно их множества и американского простора достаточно для опыления ветром и, главное, им не надо вести борьбу за выживание, как нашим сиреням, которые пахнут чтобы выжить на весь микрорайон. Они пахнут долларами - смеялись мы с одним другом таджиком-философом, завидя сколько сил тратят городские власти на уход за парками

Города меня не привлекали никогда, и первый большой город, куда меня сманил философ, запомнился мне разве что океанариумом, зоопарком, озером большим чем Иссык-Куль, и другими местами давно знакомыми мне по компьютерным гонкам 'Midtown Madness,' и памятником первым колонистам, защитивших Чикаго от индейцев

И в центре Великого города, для нас представителей Старого Света, где за день убивали по сотне другой тысяч, такие памятники и героическая эпопея освоения Дикого Запада, в самом крупном сражение которого было каких-то пару сотен бледнолицых солдат, казались такими же искусственными, как и парки. Затем я увидел индейцев - они держались гордо, так гордо как-будто это не они проибрали два континента, а высадились где-то рядом с Лондоном и Мадридом на пляже Индиана
Я понял, что они держались гордо, так как копировали свои образы в истории, литературе, кинематографе, изобразительном и монументальном искусстве бледнолицых, так как до двух запоздалых миграций германских племен, этим бледнолицым нужен был образ героя-индейца, чтобы быть над героем-индейцем, так как герой-индеец уже не опасен, потому как герой-индеец копирует не своих предков, а копирует героев-индейцев, образы которых рисуют бледнолицые в своей истории, литературе, кинематографе, изобразительном и монументальном искусстве, чтобы быть над героем-индейцем, который уже не опасен, и я понял это, когда увидел Отца-Индейца

Отец-Индеец видел это
Он видел и мое индейское детство с луками и перьями, когда Иссык-Куль был живым, когда все олени-бугу были братьями, когда запросто можно было встретиться с каким-нибудь хозяином местности в виде огромной белой змеи или даже с духом Манаса, когда по ночам детей пугала албарсты и успокаивала Умай, когда я думал и говорил по-индейски; он видел меня и тогда, когда я, чтобы понять, глубже и лучше, культуру индейцев, сто лет изучал 'Историю индейских мятежей и бунтов,' написанную бледнолицыми и как я использовал их логику, их новейшие научные подходы и теории, их глубины философии, психоанализа и эпистемологии, вместо того чтобы просто, как в детстве, думать по-индейски; он видел меня, когда я обращался с вопросами к бледнолицым профессорам, вместо того чтобы обращаться к духам своих предков; он видел меня, когда я понял, что индейская культура мертва, потому что культура - это образ мысли, созидающий все остальное; он видел меня, когда я понял, что нет в этом мире ни одного человека, который бы думал по-индейски
Отец-Индеец умер. Осталась только фотография, сделанная каким-то бледнолицым и сдавливающая горло тоска по давно прошедшему детству. Прощай Отец-Индеец. Прощай мое индейское детство