Политическое активирование регионального деления

Назикбек Кыдырмышев, Бегимай Абишева [Элбилге]

Соответствие размеров «северной и южной» групп (~50/50) размеру политической арены (республиканский уровень), делает привлекательным для некоторых политиков (неспособных найти или организовать группы поддержки среди населения) использование регионального деления как основы для политической поддержки для борьбы за власть на высшем уровне

Проблема «севера и юга» или «северного и южного кланов» существует, по крайней мере, в умах граждан и является одной из излюбленных тем политиков, политологов и газетчиков и «если люди воспринимают ситуации как реальные, они становятся реальными в своих последствиях».[1]Между тем, нет ни одного анализа, который бы доказал наличие «северного и южного» кланов борющихся за власть в стране.

Совместная статья «Реконцептуализация государства, уроки посткоммунизма» стала важной точкой для переосмысления политических процессов и в Киргизии. [2] Политический процесс в посткоммунистических странах «с доминированием как неформальных структур и практик, так и формальных институтов», определяется как «конкуренция элит за власть с целью создания структурных рамок через которые проводится и воплощается политика». Два ресурса определяют и ограничивают конкуренцию элит: агенты, которым конкуренты подотчетны и институциональные средства, через которые идет конкуренция. Наличие агентов, перед которыми конкурирующие ответственны, определяет, кто является конкурентом, то есть, являются ли конкурирующие элиты представительскими или замкнутыми. Существование доминирующих институциональных структур определяет, каким образом осуществляет конкуренция, через формальные каналы или неформальные сети. Добровольно организованные социальные группы предлагают мощный стимул для антрепренерских элит, которые могут служить их представителями, потому что первые предлагают готовые основы для политической поддержки. Это могут быть признанные лидеры партийных и социальных движений, отдельных племен и других этнических групп, или представители административных единиц. Если трансформация достаточно медленная, то антрепренерские элиты могут даже создавать свои собственные группы поддержки, но быстрая трансформация затрудняет их возможности мобилизоваться со стартовых позиций. Напротив, замкнутые элиты конкурируют между собой за установление своей власти, с небольшой связью или призывом к внешним группам или электорату и без ярко выраженной или организованной социальной поддержки.

Исходя из этих параметров, авторы определили четыре типа процесса государственного строительства на посткоммунистическом пространстве: автократический, персоналистский, фракционный и демократический. Согласно их типологии, Киргизия была персоналистическим государством, где конкуренция элит шла в основном через неформальные структуры среди замкнутых элит; из-за недостаточного развития центрального государственного аппарата, традиционные патронажные сети, развившиеся во время советского правления, стали определять саму политическую и экономическую систему. Государственный аппарат не может восприниматься как единый, согласованный актор или интегральное целое, но вместо этого должен восприниматься как совокупность конкурирующих акторов, и эта конкуренция идет внутри правящих элит внутри государственного аппарата.[3]

Теория: элиты могут пытаться быть представителями уже готовых добровольно организованных социальных групп

Мартовская революция внесла некоторые изменения в политическую систему Киргизии. Элиты усвоили два урока из тех событий: ненадежность опоры на один только административный аппарат и недостаточность собственных неформальных сетей для достижения и удержания власти. Теперь, как власть, так и оппозиция стремятся заручиться достаточной социальной поддержкой. Однако собственных партийных ресурсов или ресурсов основанных на неформальных структурах недостаточно. Неспособность конкурирующих элит создавать эффективные партийные структуры и быстрота политических процессов, заставляет их использовать уже имеющиеся сложившиеся групповые общности, основанные на региональном, административном или родоплеменном делении для мобилизации сторонников.  Равноценное количество населения на «севере и юге» страны делает подобный метод политической мобилизации вполне жизнеспособным.

Теоретическую привязку размера группы с ее политизацией дает статья Даниэля Познера,[4] из которой следует, что политическая или социальная выраженность культурного расслоения не обязательно аксиоматически следует из факта существования культурного различия. Некоторые культурные различия являются материалом для политической конкуренции и социальной категоризации, а некоторые не являются таковыми. Прирожденные культурные различия не обязательно имеют большую силу, чем некультурные различия в генерировании политического или социального размежевания. Административные границы не на какой-либо культурной основе могут, при определенных условиях, иметь силу достаточную для создания выраженных расслоений. Политическая составляющая культурного деления будет зависеть от размеров группы, которые в свою очередь зависят от размеров арены, где происходит политическая конкуренция. Если культурное различие определяет группу достаточно большой для формирования жизнеспособной коалиции в конкуренции за политическую власть, тогда политики будут мобилизовать эти группы и это различие, которое их разделяет, становится политически выраженным. Если культурное различие определяет эти группы как слишком маленькие для использования их в качестве основы для политической поддержки, то эти группы остаются нетронутыми политической мобилизацией и это различие, которое разделяет их, остается политически неуместным. Культурные расслоения между этими группами будут все еще существовать, но без политического значения, прикрепленного к этому различию.

Теория: размер группы и размер политической арены – факторы в формировании политически активированных групп (роль политики в категоризации групп)

Сам раскол киргизского общества на «север и юг» больше идентификационный, чем (суб)культурный. Здесь идентификации [больше] как социальные классификации, усиленные социально сконструированными и постоянно заново обновляемыми историями и эти идентификации не привязаны непосредственно к людям, а к отношениям между ними.[5]Приписываемый статус играет гораздо большую роль [в региональном делении киргизов], чем достигнутые характеристики самих групп.[6]

Для киргизского общества характерны следующие уровни самоидентификации и причисления себя к той или иной группе: религия, гражданство, этническая принадлежность, регион («север-юг»), область, район, племя, род, клан. Выбор уровня самоидентификации каждого отдельного человека от окружающей социально-политической среды и жизненной ситуации, требующей от индивида подтверждения своего выбора идентификации в пользу той или иной группы. Это связано в основном с «дефицитом доверия»[7] в сложных обществах и коллективным выживанием. Под «рациональностью выбора» мы имеем в виду не свободное и осознанное право выбора индивидом уровня своей группы, а неосознанный, почти инстинктивный выбор стороны, кажущейся индивиду «своей», обеспечивающей ему безопасность и будущность, т.е. все, что может предоставить группа «свои» в отличие от «чужих», идет поддержка представителя своей группы, из-за боязни того, что в противном случае представитель «чужой» группы будет привлекать «своих» и притеснять «чужих».

Раздел на “север и юг” - наследие советских времен, когда «в борьбе за хлопок», была организована Ошская область. В борьбе за власть в высшем аппарате партии республики, единая Ошская областная партийная организация могла эффективно противостоять, разделенным партийным организациям «севера». Это постепенно привело к образованию коалиции «северных» обкомов, и эта традиция осталась и после независимости, с заменой обкомов на акимиаты и губернаторов. С разделением Ошской области на Ошскую и Жалалабатскую, а позднее Баткенскую, «южный» регион перестал быть цельным в административном плане. Данные по регионам (1999)[8] показывают, что использование региональной идентичности основанной на областном делении, в политическом плане не привлечет должного количества сторонников в общереспубликанском масштабе:

«Юг»: Баткен: население – 382,400 человек = 7,9%; территория – 17,023 км²

Жалалабат: население – 869,300 человек = 18,1%; территория – 33,647 км²

Ош: население – 1,176,300 человек = 24,3%; территория – 29,165 км²

«Север»: Нарын: население – 249,100 человек = 5,1%; территория – 46,706 км²

Талас: население – 199,900 человек = 4,1%; территория – 11,445 км²

Чүй: население – 770,800 человек = 15,9%; территория – 18,684 км²

Ысыккөл: население – 413,100 человек = 8,5%; территория – 43,144 км²

Бишкек: население – 762,300 человек = 15,8%

Если же будет уделяться большее внимание на выделение групп по принципу «север-юг», то «набирается» количество «сторонников»: “север” – 33,6% (с учетом Бишкека – 49,5%), “юг” – 50,5%.

Конкуренция замкнутых политических кланов, использующих готовые группы по делению «север-юг» как дополнительный (не основной) фактор, идет на общереспубликанской арене, где выделение областных различий недостаточно для существования конкурентоспособной группы. В Киргизии лишь партия «Ватан» пытается использовать уже готовую группу – этнических узбеков. Новая парламентская система делает мобилизацию по региональному или этническому признаку несостоятельной для борьбы за власть на республиканском уровне, успех может прийти только в местных представительских органах.

Отсутствие административных структур объединяющих «северные и южные» регионы, в которых на постсоветском пространстве и проходит формирование устойчивых кланов (как например на областном или районном уровне), отсутствие ресурсов для создание региональных патронажных сетей, борьба замкнутых (а не представительских) кланов за власть, являются главными признаками отсутствия мифических «северного и южного кланов» якобы борющихся за власть в стране.